Иногда они умирают
1500 слов
2006.
Это только сперва казалось, что воспоминаний не осталось. Что последним воспоминанием была боль, кровь и наползающая чернота в Импале, а первым, обнуленным, - встревоженное лицо Сэма в больнице.
Она снилась ему. То уродливым полупрозрачно-зеленоватым духом над кроватью с оскалом на облезлом черепе, то красивой девушкой с темными волосами и растерянным лицом, то ею же, но уже желтоглазой.
Тесса приходила в кошмарах. Всякий раз напоминала, что его время истекло, что он живет взаймы. Каждый день. Тик-так, говорила она, тик-так. Тик-так – пока он не подскакивал в холодном поту.
Умри ты тогда, говорила она, Сэму было бы только лучше. Отец спас бы его, не допустил бы, вдвоем бы они справились. И не было бы ни Ада для него самого, ни Преисподней для брата.
Надо было соглашаться вовремя, говорила она, ты мог бы успеть до того, как отец отдал жизнь за тебя. Он мог бы жить, говорила она, как и Сэм, без шрамов на душе. Почему ты не умер тогда, спрашивала она, и у Дина не было ответа.
Порой, в самые мутные дни, он и сам думал, что, возможно, так было бы лучше.
*
Самое страшное наказание для родителей - пережить своих детей. Он понял это очень давно.
В тот день, когда на третьей охоте Дина, тащил его, продырявленного когтями, к Импале и проклинал себя, но вслух лишь сыпал командами, зная, что только это удержит его в сознании.
В тот день, когда Сэм бредил от высокой температуры – заражение неглубокой раны, он не придал значения, - а страховки как всегда не было, только антибиотики в таблетках да молитвы – умей хоть кто из них молиться.
И во всякий день, когда жизнь одного из сыновей висела на волоске, а он мог только ругаться сквозь зубы, душить в себе чувство вины и это накатывающее «лучше я, а не он».
В тот день, когда Дин, изодранный в лоскуты демоном в его собственном обличье, лежал, обмотанный трубками, и должен был никогда не очнуться,
«лучше я, а не он» обрело форму и перестало быть просто словами.
- Давай, - сказал он, положив перед собой кольт.
Не сказать, чтобы с легким сердцем – он отдавал себе отчет в том, что и у них, и у него впереди лишь тяжелые испытания, но без сомнений.
*
2007
Было странно: жарко и холодно одновременно. Холодно коленям в жидкой грязи, вспотевшим ладоням на ветру, почему-то замерзла шея. Но в той точке, где берет начало толчок, разгоняющий молодую кровь по венам, было горячо. И даже обжигало. Холодного уха коснулось теплое дыхание. Он был уверен - за этим последовали какие-то слова, но уже не разобрал. Только все на том же контрасте - холодно-горячо - ощутил горячие руки, крепко обхватившие. И следом - ослепительный свет, в котором дрожал и навязший в зубах звон проклятого колокола, и чей-то отвратительный хохот, и неожиданно знакомый голос, напевающий колыбельную. "Мама", - догадался он и пошел на этот голос. Уже стихли и звон, и хохот, и подозрительные шорохи, какое-то время преследовавшие его, а колыбельная все лилась, наполняя силой и неведомой ранее надеждой. По обочинам дороги, расстилавшейся под ногами, он разглядел смутно знакомые лица, однако не нашел среди них ни одного родного или желанного. Они что-то кричали, но мелодия маминой колыбельной не позволяла расслышать. Жжение в груди растворялось, стихало, уступая место обычному теплу и неожиданному осознанию, что он идет в верном направлении: там, впереди не только мама, родная и незнакомая, образ, сотканный из папиной боли и Диновых редких рассказов. Там ждет Джессика. И он ускорил шаг.
Уже бежал, когда дорога оборвалась. Не успел остановиться - под ногами разверзлась пропасть. Ощущение свободного падения не было приятным, но завершилось быстро. Открыл глаза.
Он лежал на старом матрасе в полумраке заброшенного дома. Не чувствовал больше ни температурного контраста, ни боли. Не слышал уже чудную мелодию, не видел света. Хлопнула дверь. Обернулся. В блестящих глазах Дина, на самом дне, вдруг почудился ему отсвет желтого пламени, который, впрочем, тут же сменился недоверчивой радостью, словно Дин в этот момент услышал чудесную мелодию маминой колыбельной, покинувшую Сэма минуту назад.
*
2008
Душа не хотела покидать тело. Ее выцарапывали, и она рвалась на части, вытекала из разорванных когтями ран. Ее боль была гораздо сильнее боли тела, которое немело, застывало и становилось чужим, ненужным - мертвым. Где-то за спиной души сиял свет - очень далеко. А там, куда несла ее ошметки в пастях стая адских гончих, кровавыми всполохами разгоралась бездна.
Потом ее сшили воедино, и чувствуя, как медленно, но все-таки затягиваются раны, душа обрела надежду. А следом снова разрезали на части - неспешно, смакуя каждый стон, каждую слезу и всхлип. Снова сшили. Это была одна страшная бесконечная карусель.
Душа была нага, выставлена напоказ и на потеху. Но держалась благодаря надежде. Держалась долго, упорно. Но однажды надежды не стало, а вместе с ней высохли слезы, умолкли всхлипы - душа взревела раненым зверем, потеряв с надеждой свое божественное начало. И не стало больше боли, бесконечные раны превратились в багровые рубцы, на лице застыл звериный оскал, а пальцы намертво сжали острый нож. Слух притупился от бесконечных стонов других душ, зрение стало избирательным. Но где-то там, в самом центре души, покрытой копотью и чужой запекшейся кровью, поселился страх наказания за дела рук своих. И когда очутился вдруг в слепой тесноте замкнутого пространства, первой мыслью было: "Вот оно". Трудно было принять второй шанс, трудно было избавиться от воспоминаний, оттого и бился отчаянно с каждой тварью, как напоминанием о кошмаре тех сорока лет. Возможно ли искупить такое - не знал, но надежда снова появилась.
*
2009
Ничего удивительного не было в девичьей влюбленности в молодого охотника. Не он, так другой рано или поздно завладел бы сердцем Джо. Элен давно ждала момента, когда дочь взбунтуется - решительность и самоуверенность досталась ей от отца, - и была готова. А Дин, один раз обжегшись о предупредительный взгляд Элен, с тех пор смотрел на девочку как на младшую сестренку, игнорируя неприкрытое буйство ее гормонов, не прячущие чувств взгляды и даже побег из дома на ее собственную "первую охоту". Именно поэтому не сразу сказала она Джо, кого винила в смерти мужа, не желала лишится в лице Дина союзника для себя и защитника для дочери. Но не Дин, а Джо не видела границ, сама себе была угрозой, и пришлось отваживать ее от Винчестеров самым последним способом. Показалось, что вышло. Но только показалось. Слишком тесно были сплетены судьбы их семей, чтобы вот так запросто разорвать эти связи. Не забыла Джо, затаилась. Да и была она вся в отца - не назовет белое черным, даже если пылью припало.
Тяжкая это была ответственность - растить такую дочь, но и гордость за нее не покидала Элен до последней минуты. Минуты, когда за того, кому так и осталась предана всей душой, Джо отдала жизнь, подарила мгновения бесценного времени, без единой жалобы. Преданность - это в ней и от матери. Могла бы, поменялась с дочерью местами. Невозможно, и не страшно. Наверное. Смерть - всего лишь миг. А потом они снова будут вместе. Втроем.
*
2010
Он так и не понял, когда наступила смерть. То ли когда согласился принять архангела, и душа, утеряв право распоряжаться телом, была распята на дьявольском ледяном ликовании. То ли когда под ногами не стало опоры, и он провалился в кромешную тьму, а прозрев в этой тьме (принадлежал ли еще себе - сам уже не понимал), увидел как нарезалась она ячейками светящейся проволоки, за которую не было ходу. А может, когда бил без жалости, наотмашь, родного брата, своими кулаками, не собой управляемыми, и горела его душа нестерпимой болью. Нет, в тот миг был жив - собрав остатки сил, жил еще недолго, успел сделать самое важное. И боль была минутным его союзником, впоследствии обернувшимся страшным врагом.
Но когда тело его пустым сосудом вернулось к жизни, понял, что жив и сам, не видел еще настоящей боли. Каждый раз, очнувшись после очередной агонии в руках враждующих архангелов, он молил смерть прийти и избавить его не от бесконечных страданий в Клетке, а от мук совести за поступки сосуда своего, о которых бездушная оболочка и не ведала.
И Смерть пришел. Наградил забвением, как бальзамом целебным напоил незаживаемые раны. И за мгновение до возвращения домой пришло ощущение страха: готов ли он исправить сотворенное прежде? Но выбора больше не было.
*
2012
Умирать дважды – не странно. В их искривленной, покореженной то ли чудесными, то ли жуткими воскрешениями реальности? Нет, не странно. Куда более странно сгинуть раз и навсегда.
Умирать первый раз – обидно. Точнее даже, умирать решительно невозможно, пока не сказал мальчикам главное. Он и не умер. Сдался только когда вырвался из лабиринта разума, нашел нужную дверь и сказал что требовалось. И все-таки немного обидно. Шальная пуля при их работе – слегка нечестно, не находите?
Умирать второй раз – не больно. Даже со знанием, что, возможно, это совсем конец. Что душа, которую сдуру заложил дельцу Кроули и не без труда получил обратно, может сгореть вместе с флягой. Рассыпаться пеплом, растерять свое хваленое бессмертие. Не больно, потому что правильно.
Потом успел с полсотни раз пожалеть, что то был не конец. В короткие передышки от пыток пытался считать дни и годы, прикидывая, добрал ли уже до Динового или Сэмового сроков. Ничего не получалось, время в Аду то прессовалось бетоном, то растекалось вязкой смолой.
Но был и третий раз. То ли третья смерть, то ли первое вознесение – как посмотреть. Впервые – легкость. Ни обид, ни морали, ни тяжелых и правильных решений. Легкость на душе, легкость души и короткая вспышка яркой синевы небес.